На этот раз, намекая на то, что Колька Горшков может первым узнать что-то очень важное, Павлик поступил очень хитро и умно.
Рыбаков выпрямился, поправил сбившуюся фуражку и, за презрительной гримасой стараясь скрыть овладевшее им любопытство, согласился:
— Ну ладно, выкладывай! Что еще такое ты подслушал?..
— А встать с четверенек можно? — робко спросил Павлик.
— Можно. Только ежели наврал и не очень интересное, то тогда и вовсе на пузо ляжешь.
Поднявшись, Павлик несколько раз подпрыгнул, разминая захолодевшие колени, и начал передавать Рыбакову свежие важные новости.
По мере того как он говорил, смуглое, пересеченное шрамом лицо Володьки становилось все серьезней, а тонкая, гибкая палка в его руках резче и злей чертила по снегу кривые узоры.
— Холостой или женатый? — задавал он короткие вопросы.
— Холостой… то есть он женатый, только жена его в другом городе… и дочка тоже в другом. А сын у него был, да только помер, — с азартом допридумывал Павлик, опасавшийся, что слишком короткий рассказ не удовлетворит Володьку и тот снова вернется к решению драться.
Когда совсем оправившийся от испуга Павлик кончил говорить, Володька положил ему на плечо худую, но цепкую пятерню. Павлик понял это как жест дружбы и признательности за сообщенную новость. Польщенный этим, он радостно хихикнул и в порыве благодарности хотел было дополнить свой рассказ новыми подробностями об учителевой бабушке, о его наружности, о прежнем месте работы, но тут он почувствовал, что Володькина пятерня крепче и крепче давит ему плечо, и это не понравилось Павлику.
— Если ты, Ябеда, об этом расскажешь еще кому-нибудь, то буду бить я тебя и за старое и за новое. Понял?
Не дожидаясь ответа, Володька потряс Павлика, толкнул его в сугроб, затем свистнул и легко перескочил через церковную ограду.
Убедившись в том, что опасный собеседник исчез, Павлик выкарабкался из сугроба. Отряхнул заячьей шапкой комья налипшего снега, оглянулся и, по-видимому подражая Володькиной манере говорить, прищурил глаз, опустил уголки губ и, посмотрев в сторону церковной ограды, на которую уселась черная галка, сказал, презрительно растягивая слова:
— Па-а-а-думаешь! Так тебя и испугался!